Рубеж XX и XXI вв. Аполлон не созывает Муз. По сторонам разойдясь, те торжествуют час собственной самодостаточности и — скучают от своих одиночеств. Сие всех тяготит.
В том, что общество очевидно не устраивает, можно винить историю и эпоху, но теоретикам и философам культуры лучше обратиться к своему — к теории — как первопричине происходящего. Ибо, говоря словами современного «формульного» поэта Авалиани: «Дважды два, / Увы, — четыре». Мы пожинаем плоды не истории, но теории, с давних еще времен эпохи романтизма — наиболее сильного и, возможно, наиболее актуального для современности течения мысли, — связавшей поэтическое с индивидуальным.
Много спустя, когда от самого романтизма остались рожки да ножки, Постмодернизм — высшая степень противостояния романтизму как ответственному отношению к миру, — опорочил и оскорбил все, что хоть мало-мальски кому-нибудь могло бы напомнить о романтизме, но при этом спокойно приватизировал саму версию поэта-творца, сформулированную как раз романтизмом, и далее, и в других, самых неромантических, концепциях лишь нещадно эксплуатировавшуюся.
Достаточно и двух культивируемых романтизмом понятий: «Гений» и «Озарение», — чтобы можно было понять, что в данном случае имеется в виду; но нужно еще и понять, с чем они вступили в спор и что потеснили вниманием к себе в концепте Поэзии, существовавшем в европейской культуре до романтизма.
«Как уверенно может поэтому поэт следовать голосу своего вдохновения или, если он обладает сверхчеловеческим чувством, следовать высшим существам и отдаваться своему призванию с детским смирением! И в нем говорит высший голос мира и зовет обаятельными притчами в более благостные, более знакомые миры» (Новалис, 1995, с. 130).
Отношение индивида и горнего мира в этих и многих других словах Новалиса представлены вполне очевидно: прямая связь между ними есть явление исключительное, но возможное.
Далее: «Как религия относится к добродетели, так вдохновение относится к поэзии, и если в священных книгах сохранились истории откровения, то поэзия разнообразно отражает жизнь высшего мира в возникающих чудесным образом поэмах. Поэзия и история сопровождают друг друга на самых запутанных путях в тесном сплетении и в самых странных преображениях; библия, как и поэзия, — созвездия, идущие по одной орбите».
Итак, Библия и Поэзия оказываются принципиально сопоставимы!
Доверив концептуально поэзии и, главное, поэту слишком много, романтизм, возвышая поэзию, вручил ей право на то, на что прав у нее не было и нет, но что явилось лишь романтической иллюзией и что, в конечном счете, поэзию и оскорбило, и погубило.
Поэт, как и всякий индивид, слишком часто оказывался слаб (сам же Новалис видел в слабости причину поэтических неудач), а то единственное, что обещал ему во всей истории человечества (не только западной, но и восточной) не единожды себя проявлявший неизбывный источник силы, — тайна посвящения и само посвящение как тайна — стало концептуально необязательным для него.
Зачем, однако, вообще обращаться к теме поэзии? Что зависит от поэзии в современном мире, осуществляющем себя через провозглашение решительных реформ и крупномасштабных социальных действий, не поддающихся адекватной классификации по прежде существовавшим мерам? В мире, переведшем, например, объединенными усилиями многих совокупных сил гигантский Советский Союз от привычного его гражданам обсуждения проблем «союзного» демократического централизма — к проблемам сепаратизма и совсем не демократического терроризма? Проблем, неожиданно вставших на рубеже веков во весь свой гигантский рост уже не перед одной только Россией?
Страницы: